Известный популяризатор науки, научный журналист и автор трёх научно-популярных книг Ася Казанцева посетила Киров в рамках фестиваля науки «Кстати», который проходил на базе Информационного центра по атомной энергии с 30 ноября по 4 декабря. В рамках насыщённой научной программы, в которой также приняли участие российские популяризаторы Станислав Дробышевский и Григорий Тарасевич, Ася прочитала для кировчан сразу две лекции – «Друзья как залог эволюционного успеха» и «Как эмоции влияют на принятие решений».
А ещё знаменитый просветитель (в 2014 году Ася стала лауреатом одноименной премии) согласилась ответить на все самые неоднозначные вопросы журналиста портала Свойкировский. В этом интервью вы узнаете, кому выгодно распространять фейки, почему пандемия перестала нас пугать (и это нормально), как ещё может пригодиться высшее образование и что делать со своей прокрастинацией?
- Фейки ради хайпа
- «Стресс – это реакция на новизну»
- В тесноте, да с вакцинами
- Мы любим всё делить по «кучкам»
- Фитнес-клуб для мозгов
- «Деточки – это тоже повышение моей экспертности»
- Флешмоб продуктивности и коварный «фейсбучек»
Фейки ради хайпа
– Как известно, вы одна из ярких борцов с лженаукой в России. Объясните, почему многие СМИ осознанно публикуют фейковые новости и даже запускают громкие телепроекты, ничего общего не имеющие с правдой? Откуда у людей в принципе такое желание – обмануть, одурачить других?
– Сразу уточню, что я не «рьяный и активный борец» с лженаукой. Борьба с лженаукой – просто стадия профессионального развития, которую каждый популяризатор проходит в процессе созревания. В моем случае эта стадия прошла в 2015-2016 году. Тогда я выпустила вторую книжку «В интернете кто-то неправ!». Я посчитала, что таким образом выполнила свой долг по борьбе с лженаукой: в книжке не только есть ссылки на научные исследования, чтобы использовать их в полемике, но она к тому же в твердой обложке (которой люди могут бить друг друга по голове в процессе научных споров). Сейчас я с лженаукой не борюсь, а читаю лекции о том, что мне интересно.
Если говорить про фейкньюс, то в профессиональной деятельности существуют разные задачи, между которыми возможен конфликт интересов. Как известно, главная задача любого медиа – это бороться за читателей, получать высокие рейтинги, отклики, лайки, комменты. Потому что, к сожалению (а, может, и к счастью), медиа живут за счет рекламы. Рекламе, как правило, не важно качество слушателей/читателей, но важно их количество. В этом отношении вполне выгодным подходом оказывается кликбейт и упрощение информации – чтобы она воспринималась максимально легко даже для тех, кто не имеет образования и не обладает критическим мышлением.
Другой вопрос, что есть ценности краткосрочного и долгосрочного развития. Популяризация науки – обычно неприбыльное дело. В большинстве изданий такие материалы сами по себе хороших рекламных бюджетов не приносят. Но они могут создаваться для репутации и статусности СМИ. А дальше процесс с положительной обратной связью: люди привыкают к обстоятельным вдумчивым материалам, некоторые начинают отдавать им предпочтение, и на рынке становится больше места для качественных СМИ. Рекламодатели, в свою очередь, могут тоже беспокоиться о своей репутации, избегать ассоциаций с жёлтой прессой, и отдавать предпочтение более солидным изданиям. Но тут важно, что ориентируются они именно на вкусы читателей. Что каждый из нас, как читатель, выбирает, за что платит своим временем, вниманием и деньгами — то и будет процветать на рынке.
– А если фейковые новости публикуют обычные люди? Не всем нужен хайп и коммерческая выгода. Нередко пользователи распространяют заведомо ложную информацию анонимно через популярные сообщества или мессенджеры.
– Я думаю, это разновидность развлечения. Мол, смотрите, какой я всесильный и могущественный! Я написал полную ерунду, а все поверили и начали беспокоиться. Людям бывает забавно смотреть на реакции других людей.
«Стресс – это реакция на новизну»
– В начале пандемии многие россияне были напуганы, но более внимательны к любой информации о коронавирусе. А сейчас создается впечатление, что пандемия уже никогда не закончится, поэтому все устали волноваться и воспринимать любые новости и сводки про COVID-19. Есть ли научные объяснения тому, что к любому стрессу человек рано или поздно привыкает? Насколько это нормальная реакция?
– Мозг реагирует не на модуль, а на градиент. Обращает внимание не на то, как устроена ситуация в абсолютных числах, а на то, двигается ли она к лучшему или худшему.
Есть пронзительный репортаж Елены Костюченко («Интернат», опубликован в «Новой газете» 30 апреля 2021 года – прим.ред.) из психоневрологического диспансера, в котором много внимания отведено тому, что «дух дышит, где хочет»: радость доступна даже тем людям, жизнь которых с нашей точки зрения чудовищна. Но вот эти пациенты диспансера весной вышли во двор, посмотрели на солнышко, съели конфету и испытали счастье примерно такого же масштаба, как если бы нам, процветающим и благополучным, повысили зарплату на 30 000 рублей.
Экспериментальные психологи исследуют, среди прочего, эффект фрейминга: одна и та же задача воспринимается людьми совершенно по-разному в зависимости от того, как исследователь ее описывает. Есть известный пример про «азиатскую болезнь», появившийся за много десятилетий до нашей пандемии. Там описываются несколько стратегий борьбы с опасным заболеванием, испытуемые должны выбирать между ними. И люди демонстрируют уверенность, что вариант, в котором 200 человек из 600 спасутся — лучше, чем вариант, в котором 400 человек из 600 умрут. Хотя эти два сценария идентичны.
Так вот, когда пандемия только началась, то это был очень острый негативный тренд для всех. А сейчас стало поспокойнее, появились всё-таки вакцины, возобновилась нормальная жизнь с мероприятиями (где-то по QR-кодам). Да, люди по-прежнему умирают, «красные зоны» по-прежнему переполнены, новые штаммы появляются, но сколько можно по этому поводу беспокоиться? Многие из нас уже вернулись к нормальной жизни. В этом ничего плохого нет, лишь бы вакцинировались.
– То есть перестать волноваться в период длительного стресса – это нормально?
–Мы не можем сказать, что и сейчас все перестали волноваться. Все люди по-разному реагируют на информацию. В начале пандемии кто-то больше вёлся на фейки и по поводу них истерил, кто-то наоборот замыкался и старался ограничить поток информации; кто-то ни во что не верил, а кто-то верил во всё.
В типичном учебнике по нейрофизиологии стресс описывается как реакция, когда активизируется симпатическая нервная система. То есть человек хочет суетиться, драться или бежать, делать что угодно для своего спасения: носить маску, мыть упаковки с едой, безостановочно все протирать антисептиком и т.д. Но есть и люди, для которых, наоборот, первая инстинктивная реакция — превратиться в тыкву, прикинуться дохлым, сделать вид, что вообще ничего не происходит.
Исследователи катастроф говорят, что около 10% людей во время возгорания самолёта или на тонущем корабле развивают бессмысленную суматошную активность, и примерно столько же тех, кто впадает в полный ступор. Остальные 80% могут сохранять адекватность, если они получили внешние инструкции. И есть небольшой процент людей, которые в чрезвычайной ситуации проявляют здравый смысл и принимают разумные решения. В первую очередь это члены экипажа, с которыми такие ситуации уже прорабатывали. Потому что стресс — это прежде всего реакция на новизну. Если вы что-то подобное уже проходили, изучали, то у вас больше шансов сохранить здравый смысл.
– Перенося ситуацию на пандемию, можно ли сказать, что личный опыт столкновения с вирусом может повлиять на дальнейшее отношение к проблеме?
– В начале пандемии никто ничего не знал о вирусе, поэтому в чем-то люди чрезмерно перестраховывались, а в чем-то, наоборот, не принимали необходимые меры вовремя. Я тогда пошла волонтерить в больничную лабораторию, изучать свертываемость крови при коронавирусной инфекции — быстро стало известно, что COVID-19 повышает склонность к тромбозам, но надо было определить, в какой степени это представляет опасность, какие антикоагулянты и в каких дозировках должны назначаться.
Так вот, я проработала там четыре месяца, с начала мая 2020, и можно было в режиме реального времени наблюдать, как по мере накопления информации смягчались требования к безопасности. Сначала, в апреле-мае, всех волонтеров расселяли в съемных квартирах в пешей доступности от больниц, действовал строгий запрет на использование общественного транспорта, а работали мы в СИЗах, вот этих одноразовых белых комбинезонах, как врачи. Но постепенно стало понятно, что лабораторная красная зона не идет ни в какое сравнение с настоящей красной зоной с пациентами по степени опасности для сотрудников, что заразиться коронавирусом от сыворотки крови более или менее невозможно, по крайней мере если ее не пить и в глаза не закапывать (никому из сотни волонтеров за полгода так и не удалось), так что экипировка постепенно свелась к маскам и шапочкам, и по поводу транспорта тоже все перестали чрезмерно беспокоиться: стало понятно, что в случае поездки в метро в основном не мы, регулярно тестируемые, представляем опасность для окружающих, а они для нас.
Для меня, кстати, это была история как раз про способ реакции на стресс. Вот бывает тип «А» – когда хочется бежать, суетиться, драться и тип «B» – замереть в уголочке. Вообще-то именно второй подход наиболее выгоден в любую эпидемию, поскольку снижает вероятность заразиться. Но у меня ярко выраженный тип «А», и если мне советуют посидеть в уголочке в самоизоляции, то я лезу на стенку. К счастью, мне страшно повезло, что у меня был диплом биолога, и поэтому я нашла способ суетиться с пользой для общества.
В тесноте, да с вакцинами
– Насколько сейчас хватает научных исследований о коронавирусе? Ощущение, что это бесконечный процесс, ведь постоянно появляются новые штаммы вирусов...
–За прошедшие полтора года пандемии мир перестроился: произошло перераспределение бюджетов, наладили систему медицинской помощи, производства необходимых лекарств и расходников, лабораторных исследований. Никогда в истории человечества не делали столько ПЦР-тестов, сколько сейчас. Даже обычные люди теперь обсуждают количество циклов ПЦР, отжиг, элонгацию, праймеры. Получается, пандемия поспособствовала популяризации молекулярной биологии. Это очень мило. Существенно, что сейчас научные исследования вируса — это уже достаточно рутинный процесс. Всем понятно, что будут появляться новые штаммы, что под них будут модифицироваться вакцины, и то, что, к сожалению, полностью от коронавируса мы не избавимся, но можем серьезно снизить смертность от него, если нам повезет и мы будем опережать эволюцию в гонке вооружений.
Здорово, что современные вакцины можно относительно легко адаптировать под новые штаммы. Условно, у вас есть РНК-вакцина, и вы прямо на компьютере задаете новую актуальную последовательность нуклеотидов (или аминокислот в интересующем вас вирусном белке), и можно переходить к производству. С векторными вакцинами практически так же: выделить нужный кусок генетического материала и вставить его в вирусный вектор тоже намного быстрее, чем разрабатывать вакцину совсем с нуля. Но правда, все равно каждый раз требуется проводить новый раунд клинических испытаний, тут всегда поиск баланса между скоростью и безопасностью.
Но в принципе, есть надежда, что будет как с гриппом. Он тоже довольно быстро меняется, как раз поэтому от него приходится прививаться ежегодно, в то время как для многих других болезней вакцинный иммунитет может быть пожизненным. Ну, мы приспособились, каждый год ВОЗ предсказывает, какие штаммы ожидаются, и какие под них вакцины нужно разработать, а городские власти закупают новые вакцины и расставляют шатры для вакцинации на каждом углу, чтобы людям было удобно.
– Но с коронавирусом сейчас ещё довольно сложно предсказывать все его мутации?
– Даже у гриппа возникают новые удивительные мутации. Тот же птичий грипп в 2013 году. Это могла бы быть пандемия гораздо страшнее нынешней, но нам очень повезло, что он плохо передавался от человека к человеку. К сожалению, когда нас на планете 7,5 миллиардов человек, и все живут в условиях скученности, и много путешествуют, и едят сырых летучих мышей, панголинов, опоссумов и так далее, — возникновение новых пандемий неизбежно.
Мы любим всё делить по «кучкам»
– Исторически так сложилось, что люди всё время хотят разбить общество на отдельные сообщества, особенно это остро проявляется в гендерном разделении. Например, у нас в области есть два сообщества – Союз женщин и Совет отцов. Недавно они подписали соглашение о сотрудничестве. Как думаете, принесёт ли это какие-то результаты? Или пусть каждый по отдельности решает свои проблемы?
–Мы любим, чтобы в мире был порядок, и для лучшего понимания делим всё и всех по «кучкам». Рассматривать каждый индивидуальный случай сложно – у человека ограниченная мощность рабочей памяти, ограниченное количество времени на размышления – проще наклеить ярлык.
Например, если мы видим женщину, то ожидаем от неё определённого поведения – она должна проявлять эмпатию и сочувствие к другим, быть мягче, добрее и вежливее. А мужчина, в нашем представлении, должен быть более конкурентным. Такие стереотипы обладают плохой предсказательной силой. Если мы возьмем 10 тысяч женщин и обнаружим, что они в среднем более эмпатичны, чем 10 тысяч мужчин, всё равно это не позволяет нам ничего предсказать про каждого отдельного гражданина или гражданку, даже если на групповом уровне эти закономерности верны.
Раньше мы жили в дикой природе, где нужно было принимать решения быстро – это было важнее, чем принимать их правильно. Если человек видел тигра, то ему лучше сразу наклеить на него ярлык «это опасное животное» и убежать, чем думать, что конкретно этот тигр, возможно, добрый и дрессированный. Склонность к тому, чтобы всё категоризировать неизбежна, она глубоко прошита в нашей психологии, но надо иногда останавливаться и думать о том, что в реальности всё может работать как угодно.
– А можно предсказать, что люди с разными ярлыками смогут сработаться, если они так старательно себя «огораживали»?
– По поводу сотрудничества союза женщин и отцов-одиночек – это замечательная новость. Любое сотрудничество выгодно.
Про это есть книга Стивена Пинкера «Лучшее в нас» о том, как в мире становится всё меньше насилия. По объективным данным, даже за XX век, со всеми его войнами и революциями, в пересчете на душу населения убийств стало меньше в 30 раз, чем было в Средневековье. Тогда люди были более импульсивными, несдержанными, склонными убивать друг друга из-за ерунды и захватывать богатства. Постепенно люди начали понимать, что если не захватывать, а сотрудничать, заниматься торговлей, то в конечном счёте общественное благо повысится для всех. Весь наш процесс обучения и воспитания строится на том, что нужно подавлять первые импульсивные порывы, в том числе не нужно никого убивать – от сотрудничества пользы будет для всех больше.
Фитнес-клуб для мозгов
– Как популяризатора науки не могу не спросить. В последние несколько лет в соцсетях появился новый тренд, или даже новая ценность – учиться как можно больше, даже когда все перестали. Значит ли это, что нужно получать пять высших образований или можно найти любую другую деятельность, которая будет тренировать мозг?
–Учиться однозначно полезно. И не только ради фактических знаний, которые мы получаем, но и потому что это действительно развивает мозг. Учеба для мозга – то же самое, что спортзал для тела.
Главное открытие нейробиологии XX века заключается в том, что обучение имеет материальную основу: долговременная память – не что иное как появление новых связей между нейронами. Чем больше в мозге выращено синапсов (специализированная структура, которая обеспечивает передачу нервного импульса из нервного волокна в мышечное волокно, нейрон или секреторную клетку – прим.ред.) между всеми нейронными ансамблями в ходе переработки информации, тем больше вероятность, что это нарощенные нейронные мощности можно будет применять к обработке и других задач. И тем меньше будет возрастное снижение когнитивных функций, потому что у мозга будет больший запас прочности. Даже если какие-то нейроны умерли, другие нейроны смогут за счет развитой сети связи взять на себя эту роль.
Это не обязательно должно быть формальное академическое образование, но оно хорошо тем, что это комплексный пакет – вы изучаете не только то, что вам пришло бы в голову, но и то, что эксперты предложили изучить дополнительно, чтобы лучше ориентироваться в этой области.
– Как вы относитесь к Болонской системе? Как считаете, прижился у нас принцип разделения высшего образования на бакалавриат и магистратуру?
– Болонская система даёт большую гибкость. Вы можете довольно серьёзно сместиться в направлении обучения в промежутке между бакалавриатом и магистратурой. Вообще диплом бакалавра – это некий документально засвидетельствованный признак того, что человек в принципе достаточно усидчивый и обучаемый. Именно поэтому многие работодатели набирают сотрудников с высшим образованием – часто даже не важно, каким. В этом есть своя логика. Но более перспективных работодателей интересует не только сам факт высшего образования, но и диплом престижного вуза (СПбГУ, МГУ, ВШЭ, МФТИ) – это сильно повышает вероятность того, что сотрудник окажется умным.
С дипломом бакалавра в магистратуру можно и не идти, если не собираетесь развиваться в науке. Можно сразу после вуза пойти поработать и понять, что вам дальше нужно, в какой области вам необходимо дополнительное образование. Человек в 17 лет не может решить, чем он будет заниматься всю свою жизнь. Ему недостаточно знаний, опыта, к тому же рынок достаточно быстро меняется. Поэтому логичнее вместо 6 лет отучиться 4 и понять, куда двигаться дальше.
Но магистратура очень полезна в информационном обществе, потому что оно стало гораздо быстрее развиваться. Различия в образе жизни людей между 500 и 1000 годами н.э. несопоставимо ниже, чем между 1500 и 2000 годами. Жизнь никогда не менялась так быстро, как сейчас. Даже в поколении наших бабушек и дедушек можно было получить одно образование, а потом всю жизнь работать по профессии, делать одно и то же и при этом быть востребованным на рынке труда. Сегодня это так не работает. Если вы врач, вам нужно постоянно следить за новыми клиническими исследованиями, биологическими открытиями и т.д. Даже если вы переводчик художественной литературы — сам язык, может быть, меняется не так быстро, но меняется сленг, реалии.
– Как лично вам помогла магистратура?
– Моя первая магистратура по когнитивным наукам в Высшей школе экономики дала мне очень много как раз потому, что я пришла в нее уже в тридцать, и продолжала интенсивно работать параллельно с учебой. Благодаря этому я сразу понимала, как я могу применить все те знания, которые мне дают. И, конечно, я очень сильно выросла именно в профессиональном отношении, потому что в ходе работы ты изучаешь только то, что тебе нужно непосредственно, а в магистратуре в том числе и много сложных и скучных вещей, до которых у тебя самого бы руки не дошли, но потом они дают более глубокое понимание материала, с которым работаешь, и легче становится видеть связи между разными смежными областями информации, проводить параллели и аналогии.
Вторая магистратура, по молекулярной нейробиологии в Бристоле, была более нелепой, из-за пандемии вторая её половина по сути дела накрылась медным тазом. Польза для работы здесь больше репутационная: университет входит в топ-10 в Великобритании, и поэтому людям кажется, что если я его окончила, то я, наверно, умненькая. Но, конечно, какое-то количество знаний я получила, и теперь лучше понимаю детали исследовательских методов, которые применяются в нейронауках, что бывает полезно при подготовке лекций, например, для выбора более качественных статей.
«Деточки – это тоже повышение моей экспертности»
– Тогда аспирантура как высшая ступень образования ещё остаётся актуальной? Не задумывались продолжить обучение?
– Если человек хочет заниматься наукой, тогда есть смысл в аспирантуре. Я всю жизнь думаю, нужна ли она мне, как популяризатору науки, или нет.
Моя жизнь устроена так. С одной стороны, сейчас я уже умею зарабатывать много денег за мало времени. Основной их источник – это корпоративные лекции, когда меня зовёт какой-нибудь «Теле2», «Сбер» или «М Видео» и просит рассказать сотрудникам про мозг. С другой стороны, для того, чтобы это продолжалось, в свободное время я должна не лежать на печи, а продолжать наращивать свою экспертность/статусность/славу, чтобы оставаться конкурентоспособной.
И вот как раз этим летом я интенсивно думала, как именно их наращивать дальше. Действительно, можно пойти в аспирантуру. Но есть альтернативный вариант: завести деточек. Потому что деточки в моем случае – это тоже повышение моей экспертности и выход на новые рынки. Потому что деточки открывают возможность писать книги про деточек. А такой литературы с точки зрения научпопа и нейробиологии в частности в России сейчас практически нет. Поэтому это перспективная ниша, про которую я давно думаю.
Я пока склоняюсь к деточкам, а не к аспирантуре. Думаю, это потому, что меня здорово пришибло пандемией, и мне хочется восстановиться эмоционально перед следующим раундом образовательных и трудовых подвигов. Вообще нейробиология учит нас тому, что в принятии жизненно важных стратегических решений полезно учитывать и эмоциональные факторы. Если у вас к чему-то сейчас душа не лежит, значит вам туда не надо. Для эффективной работы важно делать то, что вам нравится. Только тогда вы будете делать это лучше, чем окружающие.
Флешмоб продуктивности и коварный «фейсбучек»
– А правда ли, что с возрастом учиться сложнее – информация в 30-35 лет усваивается хуже, чем в школьные и студенческие годы?
–С точки зрения эффективности усвоения новой информации 20-летний даст фору 30-летнему, а 30-летний – 40-летнему. Но при этом люди чувствуют себя в 30-40 лет увереннее в своих экспертных областях – там, где у них уже много информации загружено в голову. 40-летний больше ценится на рынке труда, потому что может принимать решения быстрее, поскольку уже много знает и, обрабатывая новую информацию, может провести параллели с тем, что уже известно.
Если бы я хотела пойти в аспирантуру в какой-то совершенно новой области, то, конечно, мне надо было бы делать это срочно, и то я бы сильно отставала от тех, кто на десять лет меня моложе. Но поскольку у меня все-таки был и бакалавриат в 20, и две магистратуры в 30, и постоянное чтение статей в ходе профессиональной деятельности, то я думаю, что и аспирантуру ближе к сорока я при желании вполне осилю.
– В последнее время всё чаще можно услышать, что люди, говоря о своей непродуктивности в какой-то деятельности, работе, учёбе, ссылаются на прокрастинацию. Что это – старая версия «обломовщины» или какой-то другой, неоднозначный процесс?
– Существенная часть исследователей прокрастинации предлагают обратить внимание на то, что это проблема не столько тайм-менеджмента, сколько эмоционального менеджмента.
Если покопаться в причинах прокрастинации, то почти всегда это какие-то эмоциональные истории. Например, страх поражения: вы не понимаете, как за эту задачу взяться, это вызывает у вас тревогу. Чтобы её немного заглушить, вы получаете маленькое удовлетворение от чтения фейсбучека, но потом вы через пару часов вспоминаете, что в работе ещё конь не валялся, тревожность нарастает, из-за этого вам хочется ещё сильнее читать фейсбучек. И так происходит до того момента, пока не наступит дедлайн, за несколько часов до которого смещается баланс: ваш страх вообще не сделать работу уже оказывается сильнее, чем страх от того, чтобы ее начинать. Так что вы все-таки берете и делаете работу. Кое-как.
По большей части прокрастинация связана с разного рода негативными эмоциями – от задачи или себя самого. Это может быть даже страх успеха: вот я с этим справлюсь, а на меня потом свалят ещё больше обязанностей – лучше уж сделаю вид, что ничего не могу и не понимаю, чтобы от меня ничего не ждали. Но чаще страх поражения и недовольство собой. Тут может работать еще и такая логика: вот если я три недели старался, но все равно справился плохо – значит, я никчемный. А вот если я ничего не делал три недели, а потом решил задачу за последнюю ночь, то получилось плохо – но не потому, что я никчёмный, а потому что у меня просто не хватило времени! Самооценка меньше страдает.
– А как бороться с прокрастинацией?
– Большая часть технологий борьбы с прокрастинацией – это про то, как снизить тревогу. Например, можно разбить задачу на много маленьких. Чтобы не ставить цель выучить всю высшую математику (потому что это ужас как страшно!), можно поставить себе задачу купить тетрадочку. После этого вычеркнуть задачу из списка, поставить галочку, вы молодец. Потом поставить себе задачу написать на этой тетрадочке «высшая математика» – это тоже не так страшно. Потом прочитать первый параграф в учебнике и т.д. То есть можно использовать маленькие задачи с немедленными вознаграждениями. Или вспомнить метод помидора. Это когда вы не ставите себе задачу добиться какого-то результата, но ставите задачу поработать 15 минут. Это не вызывает такого сильного внутреннего сопротивления, и при этом за 15 минут уже можно что-нибудь понять, и задача станет казаться менее пугающей. Потом еще 15, и постепенно вработаетесь, увлечетесь, начнете работать уже добровольно.
Победа над прокрастинацией происходит тогда, когда вы начинаете получать больше радости от того, что вы делаете, чем от чтения фейсбука. Но тут нужен опыт победы – кстати, это ответ на вопрос, почему взрослые всё-таки прокрастинируют меньше, чем студенты. Во-первых, у них больше шансов выбирать из того, что им не так противно – они могут уволиться с одной работы, пойти на другую. Это проще, чем отказаться от какого-то обязательного учебного курса. Во-вторых, у них уже накоплен опыт победы. Они хотя бы теоретически знают, что если ты сделал, что требуется, ты будешь чувствовать себя лучше.
Когнитивно-поведенческая психотерапия много работает с прокрастинацией и помогает человеку докопаться до того, какие эмоциональные проблемы лежат в её основе. Но, правда, главный секрет успеха — перестать делать то, что вам вообще не нравится, и найти себе такую работу, которая приносит достаточно много радости. Искренне кажется вам более привлекательной, чем залипание в соцсетях. Стать высокооплачиваемым специалистом можно в какой угодно области (я вот баечки про биологию травлю, например), если вы добровольно и активно в ней развиваетесь. Для этого в первую очередь надо её любить.
Предложить новость
