Ещё не прошёл спазм в горле и всё ещё немного дрожат руки после «Комнаты Герды», которую театр «Особняк» сыграл в камерном пространстве большой сцены «Театра на Спасской» на Всероссийском фестивале-лаборатории «Вятка – город детства», а сама комната, только что жившая какой-то своей, неподвластной словам жизнью, сводившая с ума Герду и бесконечно завораживающая зрителей, методично разбирается на части.
На сцене лежат фанерные «пазлы», болты с гайками складываются в одну большую коробку. Развязываются тесёмки на тяжёлых черных кулисах, а реквизит отправляется в большой ящик и чемоданы. Пенопластовый снег забивается под линолеум, который ещё до спектакля, во время монтировки декораций, оттирала актриса Алиса Олейник, исполнительница роли Герды в спектакле, вместе с Анной, реквизитором «Театра на Спасской. Эти маленькие хлопья пенопластового снега и спустя день, второй, третий мы находим в театре, хотя сейчас «Комната Герды» и команда театра «Особняк» уже в Польше.
Далеко не в каждом театре артист сам оттирает линолеум, потом играет главную роль – роль, за которую получил «Золотую Маску», а после спектакля собирает декорации и реквизит. Такое случается в частных театрах и очень редко бывает в театрах государственных.
– Вся моя жизнь прошла в негосударственных театрах. Сначала в детской театральной студии, где все всё делали. Потом работала в Германии в театре Derevo, в котором тоже все всё делали, начиная от погрузки, заканчивая выступлением. А после попала в театр «Особняк», и это тоже негосударственный театр. Здесь, если сам не сделаешь, никто не сделает, поэтому… Пожалуй, для меня это самая комфортная ситуация, когда я участвую во всём процессе создания спектакля, начиная от покупки какого-то реквизита, его поиска. Я завсегдатай Удельной – нашего Удельного блошиного рынка в Петербурге. Я хожу там целыми неделями перед спектаклями новыми и выбираю какие-то костюмы, детали. По-другому не представляю себе процесс.
«По-другому» – ключевое слово, когда речь идёт о театре «Особняк». Взять, к примеру, тот же театральный снег, который так часто в театрах оказывается пошлейшим приёмом: когда нужно взять в спектакле пронзительную ноту – подсыпают снежка. А у вас он работает … по-другому.
– Это значимый снег, символ. Стихия. Буря. Когда мы понимаем, что природное явление, в данном случае ветер, сильнее всего – сильнее всех наших представлений, действий, умений и т.д. На одном из спектаклей у нас машина не сработала, и вот пришлось конечно побороться за финал. То есть ветра и снега нет, а по смыслу он жизненно необходим. Что делать? Пришлось прыгнуть в другой жанр: из инженерного в физический театр, пантомиму...
Вы берёте всем известные инструменты, но работает это иначе. Значит, должен быть какой-то «пятый элемент».
– Это, наверное, сила художника. Яна Тумина, мне кажется, художник в самом широком смысле этого слова. И все предметы у неё – это может быть старый телефон за три рубля, это может быть какая-то рваная рубашка – всё, что угодно, – складываются в итоге в единое полотно, становятся чем-то невероятным, хотя на самом деле это всего лишь старый телефон и старая рубаха. Мы однажды с ней сделали спектакль из того, что у нас годами валялось в театральной кандейке. Вытащили все старые предметы, и они зажили какой-то своей новой, совершенно фантастической жизнью.
Был театр Derevo, театр Axe, сейчас театр «Особняк». Разные театры. Разные режиссёры. Любое расставание должно очень тяжело даваться, потому что работа в каком-то определённом театре, с режиссёром – это всегда любовь. Невозможно не влюбляться в свой театр, режиссёров, партнёров, если это по-настоящему.
– Да. Это очень болезненный момент. Но так, наверное, жизнь сложилась, что я в восемнадцать лет уехала из дома, из Новосибирской области в Петербург учиться. Это было, пожалуй, самое мощное в моей жизни переживание. Отрыв от мамы... Первый год моей жизни в Питере был просто на грани. А потом всё это немного мягче становится. С каждым разом. Ты начинаешь понимать и осознавать неизбежность этого. И когда ты начинаешь ощущать неизбежность, то боль немного уходит. Хотя… Да, это больно. Это тяжело.
«Комнату Герды» я смотрела вместе со своей мамой. Она сидела рядом, и это бесконечно усиливало ощущение ужаса от грядущего, неизбежного расставания, отрыва – всех от всех. Боль от потерь, от страшной потери, которая случилась в жизни Герды, – она словно электричеством бьёт зрителей.
– Там, конечно, много смыслов. Миллион смыслов. Но на самом деле, да – для меня это главная мысль. Я знаю сама, не в спектакле, а по жизни, что мне придётся расставаться. Всем придётся расставаться. И этот спектакль – как практика. Каждый раз ты переживаешь, проживаешь этот момент. Не скажу, что от этого становится легче, но, наверное, просто какая-то тренировка происходит.
Когда смотришь спектакль, ловишь себя на мысли о людях, которые теряются сегодня. О людях, которых ищут волонтёры. О тех близких, которые, как Герда, никогда больше не увидят дорогих для них людей. Ушли за поворот, и всё… Не найдены. Поиск продолжается.
– Да... Тут нужно научиться как-то с этим жить. Это, наверное, и пытается Герда осознать весь спектакль.
Уходы бывают очень разные. Бывает, например, тотальный уход в театр. Когда человек, работающий там, ловит себя на вопросе, есть ли вообще жизнь вне театра? В какой-то момент всё самое важное, дорогое, существенное концентрируется там. В театре. И кто-то с этим соглашается и принимает, а кто-то пытается выйти за пределы. Старается быть где-то ещё.
– Я даже не знаю... Для меня театр – это практика. Чем больше практикуешь, тем больше хочется идти дальше, вглубь. У меня жизненная энергия идёт через театр. А ещё через лес, деревья и животных. Но как зритель я пока немного утихла: очень много всего происходит в театре, в кино, но меня сейчас больше подпитывает природа и наблюдения.
При всей интенсивности культурных и театральных событий, о которых вы говорите, сегодня театр в заголовки СМИ чаще попадает по совсем не театральным поводам. Не в связи с премьерами или значимыми событиями, а в связи с политическими или общественными явлениями. И темы в Год театра на повестке дня совсем не театральные. Или, точнее, не совсем театральные.
– Я не идеалист, и мне кажется, Год театра или не Год театра – до этого никому нет дела. Просто сейчас наша реальность такова, что гайки закручиваются все сильнее. Это от страха потерять, наверное. Когда человек боится, он совершает неудачные поступки. Но в любом случае всё превратится в ноль. Рано или поздно.
Хотя как ни парадоксально, но мне с моим, извините, больным русским менталитетом, – да, мне кажется, именно с больным – проще работать здесь, где нет условий, чем работать там, где они есть. Это очень странный момент. Не знаю, почему. Может привычка с детства – бороться.
Мы сидим в своей реальности, у нас Год театра, праздник, а мир катится ко всем чертям, ему не до этого. А вообще я бы отдала все праздники, которые существуют, животным и природе.
Нам всем важно понимать, куда мы движемся. Какие горизонты сейчас перед вами? Куда вы идёте?
– Думаю об этом постоянно. Для меня определённо самое важное в профессии и в жизни – развиваться. Мне нравятся очень неожиданные ситуации. Делать то, что я не умею. Учиться экспериментировать.
Когда постоянно находишься в эксперименте, есть ли ощущение, что потолка не существует?
– Не знаю, я думаю, это всё субъективно. Надо ориентироваться только на свои ощущения и развивать их.
В начале сентября был Красноярск, сейчас Киров, уже во вторник «Комната Герды» будет в Польше. Спектакли, монтировки, поезда, самолёты, гастроли, репетиции. Устаёте?
– Наша актёрская профессия порой находится на такой грани, когда тебе проще умереть, чем играть спектакль. Бывают такие состояния, когда действительно тяжело. Это не физическая усталость, хотя она, конечно, тоже бывает. Просто порой случается запредельная эмоциональная нагрузка. Ты чувствуешь: зрители идут, сейчас начнётся спектакль, и вдруг ты понимаешь, что ты в принципе уже умер. По всем каким-то внутренним, душевным ощущениям. Настолько это… Это даже словом «больно» не назовёшь, хотя, наверное, оно ближе всего. Больно. Спектакль ещё не начался, и ты действительно думаешь: лучше бы, например, сейчас упасть в обморок или сердце бы прямо сейчас остановилось, и не делать ничего. А иногда всё нормально. А иногда ты выходишь и ощущаешь какое-то внутреннее спокойствие. Гармонию. С чем это всё связано, я не знаю, но чем больше играешь спектакль, тем чаще появляется ощущение, будто рядом с тобой звучит какой-то назойливый звук. Вроде бы тебе и безумно радостно от этого – что ты играешь, что ты едешь, что сейчас спектакль увидит новый зритель, но при этом фоном идёт какой-то зуд боли от всего. А потом раз, ты месяц ничего не делаешь, не играешь спектакль, ходишь в лес, и всё со временем залечивается.
Как раз во время такого похода в лес в Бердске под Новосибирском вы и нашли Лайму, собаку, привязанную к дереву. Как она поживает?
– Она прекрасно живёт. Изумительно живёт! Иногда мне кажется, что я перестаралась со своей любовью к своей собаке. Я убрала все рамки, и она – мой друг. А друг подразумевает что? Что он со мной всегда и везде. Куда бы я ни поехала – на репетицию, на таможню, за документами, за покупками, ещё куда-то – она всегда со мной, в машине. Я специально для этого научилась водить. Большую часть своего времени она проводит в театре. Так получилось, что я живу на Петроградке, в том же доме, где театр, и иногда меня собака в три утра будит и куда-то бежит. Я думаю, что у неё, наверное, проблемы с животом, выхожу с ней, и она прямиком в театр. В три часа ночи. Надо ей там быть! Ей постоянно нужно быть в театре. Её не волнует – моя это репетиция или не моя. Она просто будет сидеть на стуле, и слушать, как актриса три часа без остановки шпарит сложнейший философский текст, а собака сидит и слушает. Я не знаю, что она себе представляет в этот момент, но она точно любит это. Меня даже немного пугает её театральность.
Фото: Михаил Андрианов
По теме
1759
Предложить новость
24 сентября 2019, в 11:33
