Режиссёр Егор Чернышов: «Я не рассказываю историй, которые мне не интересны!»

– Это в идеале так происходит: режиссёр читает текст, загорается и берёт его к постановке. В жизни всё, как правило, гораздо приземлённее. Выбор материала – это не то, чтоб я думал: хорошо бы это поставить или это. Нет! Есть реальность. Есть пожелания театра. Есть конкретная труппа. В ней столько-то артистов, и они вот такие, и больше их не будет. С ними тебе нужно сделать спектакль. Потом ты начинаешь просчитывать, какой материал ляжет на эту труппу так, чтобы на каждую роль был артист, который смог это сыграть. Я всё лето выбирал материал. От театра была просьба взять классику: таковы условия гранта. А дальше – чистая математика. Чехов театрами востребован? Востребован. Пьесы его всем надоели? Надоели. Ну, сколько можно ставить «Три сестры»? Никто же не хочет! «Дуэль» в этом смысле выигрывает. Это Чехов. Серьёзный классический текст. При этом вещь абсолютно не заезженная. Когда я понял, что на труппу «Театра на Спасской» повесть раскладывается, то предложил её, а дальше мы закатали рукава.

– Вот эта терминология – «Как вы видите?» – мне не нравится. Люди, которые «видят», лежат в сумасшедшем доме. Я ничего не вижу, я не провидец. Я просто знаю законы композиции. Любое искусство стремится стать музыкой, а актёры для меня – музыкальные инструменты. Например, в опере всё очень чётко. Там в паспорте у каждого артиста написано: он берёт от такого-то «до» до такого-то «си». И дальше смотрят – эту арию на него можно брать, потому что диапазон соответствует, а эту – нет. Я просто ориентируюсь на диапазоны актёров, вот и всё.

– Старшее поколение артистов, которые привыкли работать с Клоковым, благодарно мне за эту жёсткость партитуры. За внятный сценический рисунок. Но застройка у людей разная: кого-то ты «отпускаешь» больше, понимая, что ему тяжело без воли. Кого-то застраиваешь жёстче. В любом случае, всё строится на любви и взаимопонимании, и мы находимся в сотворчестве. Иначе всё бессмысленно.

– Проще с талантливыми.

– Вижу ровно то, что видел с самого своего рождения. То, что вижу всю жизнь. Чему другому бы удивился, а тут нет. Ничего не меняется. Помните, как у Горина? «Сначала намечались торжества. Потом аресты. Потом решили совместить». Строят некий благополучный фасад, а за фасадом – всё гнилое.

– Он нужен. Под Год театра будут выделены какие-то гранты. Начнётся какая-то другая работа. Театры смогут обновить оборудование. То есть наша театральная поляна станет чуть шире и чуть хлебнее. И слава тебе, Господи! Что же касается связи с «театральным делом» – это ситуация из разряда, когда правая рука не знает, что делает левая. Это совершенно разные руки. Одна судит. Другая – объявляет Год театра. Эти руки не знакомы между собой в принципе. Это не какой-то коварный заговор. Просто координация отсутствует напрочь.

– Такие мысли посещали, и даже была реальная возможность уехать. Когда я оканчивал институт, в 1998 году, случился лютый дефолт. Тогда у меня была девушка в Венгрии, и я мог после института уехать к ней. Но для мужчины, на самом деле, очень важно вот что: если мне здесь что-то не нравится, я могу встать и сказать: «Пока я здесь, такого – не будет». Пусть на какой-то очень маленькой территории или внутри своего коллектива. То есть здесь у меня есть некое – пусть и не очень великое – право. Там у тебя такого права нет. Там ты становишься абсолютно бесправным. Можешь только ходить и улыбаться: «Как у вас хорошо ребята! Какие вы замечательные!»

– Здесь гораздо больше внутренней свободы! Потому что всё, что ты там можешь, – это поддакивать и благодарить. Ты не можешь сказать, что тебя что-то не устраивает. На любой негатив с твоей стороны тебе сразу ответят: «А зачем ты приехал? Езжай к себе!» Здесь я организую свой мир, по моим правилам. Ну, хорошо. Пусть не по моим. Но по понятным мне хотя бы.

– Когда Юрий Любимов в свои 95 поставил «Князя Игоря» в Большом театре, стали выходить рецензии, обвиняющие его в неком авангардизме. По большому счёту, это такой замечательный анекдот: Любимова обвинили в попрании традиций, которые он не просто лучше нас всех знает – он их когда-то создал! Это моя любимая история. И когда после премьеры я поднимаю тост, то всегда говорю: «Я очень хочу, чтобы, когда нам будет по девяносто, нас в рецензиях обвиняли в авангардизме. Давайте выпьем за это!»

– Следующий спектакль у меня запланирован в Липецке. Это будут «Экспонаты» Славы Дурненкова. Это современная драматургия. Я ставлю очень разные спектакли! Здесь нет какого-то специального ограничения, что я ставлю только классическую прозу. Просто классика – более востребованный театром материал. Театрам сегодня проще продать классику. И поэтому, естественно, я больше внимания уделяю чтению классических текстов. Другое дело, что я никогда не берусь за истории, которые мне не интересны.

– Мифа никакого нет. Всё проще: я это математически высчитал. Мне было семнадцать, и я задумался, чем же мне заниматься. Хотелось быть музыкантом, но к тому моменту я понял, что Моцарта из меня не получится, а быть Сальери не хотелось. Поскольку мои родители – актёры, то я рано понял, что не хочу быть актёром. Это зависимость, уязвимость, ранимость профессии. Ты постоянно зависишь от кого-то. С четырнадцати я начал читать огромное количество литературы. С детства коллекционировал марки с картинами художников, и таким образом изучил историю живописи. До сих пор хожу по музеям и смотрю: эта марка у меня была, а этой не было. Историю музыки я знал, поскольку у меня было музыкальное образование. Человек, который разбирается в музыке, живописи, литературе – это кто? Режиссёр. Дальше вопросов не было.

– Питер – классный город сам по себе. Приезжаешь, и там всё отлично. Все эти острова, Карельский перешеек, жизнь на Петроградке. Там очень красиво и здорово. Питер для меня – это такой подарок самому себе после премьеры. Но с работой там сложная ситуация. Рынок перегрет режиссёрскими предложениями. Театров не так много, а режиссёров – сотни. Ты никогда не будешь ставить то, что хочется, а будешь делать то, что нужно театру. Это позиция такая: тебе оказывают честь, давая возможность ставить на питерской сцене. Поэтому будут жёсткие условия репетиций. Два дня на выпуск. Плюс актёры вечно по сериалам, и ты будешь их просить Христа ради прийти на репетицию. Но отъезжаешь от Питера на сотню-другую километров – и всё меняется. Тебя ждут. Тебе рады. Артисты приходят на репетицию с удовольствием. Поэтому я еду туда, где ждут.

– Хожу гулять на набережную. Она отличная. На самом деле, с Кировом как-то так… Есть в нём что-то такое, какая-то отдельность... Все города в центральной России, в Поволжье, связаны между собой, перемешаны, там идёт какая-то жизнь. А тут… Ничего и никого рядом. Кажется, Вятка – это уже не Россия, но ещё и не Урал. Есть такое слово – губерния. Губернский город. Как только назовёшь про себя Вятку губернским городом, сразу многое становится ясным и понятным. Я когда представил, что Чичиков именно сюда приехал, мне стало проще воспринимать мир, окружающий меня тут. Это в какой-то степени примирило меня с вашей действительностью.